Когда станет твёрдой походка,
и голос, и взгляд, и почерк, —
я сяду и расскажу обо всём построчно:
как солнце южное плавит лёд,
как в ямах воздушных сердце сжималось:
тонем, —
но прямо в подставленные ладони
садился мой самолёт.
Я всё расскажу, как только
вернётся ко мне дар речи:
как снова не получилось себя беречь — и
осталась я, как в янтаре,
в бесконечном дне,
которым тогда показалось лето.
Однажды я напишу об этом,
и это поможет мне.
Как только в моей черепной
коробке умолкнет рында;
о том, как всё было,
когда было небо ещё открыто,
и можно было касаться рукой руки.
Как ныло, горело, жгло, поднимало выше,
я расскажу обо всём, ты слышишь?
Себе не оставлю ни буковки.
О том, что однажды просто выходят сроки.
Что там, где впитается кровь, —
остаются формулировки.
Что всё проходит, и некого обвинять.
О том, что всегда заканчивается лето.
Однажды я напишу об этом,
и это спасёт меня.
Как было мне мало тебя,
как сжигает жадность,
как я не держалась, и как держалась,
и как я себя удерживаю,
чтоб не рубить с плеча,
и некого будет потом призывать к ответу,
и всё, что останется — только писать об этом.
Однажды я напишу об этом.
Но всё-таки не сейчас.
